ПОЭТ, ПРОЗАИК, ЖУРНАЛИСТ

До 1998 публиковался под именем Андрей Суздальцев. Автор близких метареализму поэтических книг «Настоящее время» (1989), «Театрик» (1997), «Две серебряных рыбы на красном фоне» (1997), «Звезда и бабочка — бинарный счет» (1998), «Альпийский квинтет» (1999), «Sanctus» (2002), «Psyhai» (2003), «Ангел пинг-понговых мячиков» (2004), а также романов «Орфей» и «Мотылёк».
Родился в 1948 г. в Ростове-на-Дону.Окончил филологический факультет МГУ. Работал журналистом, художником по мозаике. Автор программы, посвящённой современной мифологии, на «Радио России», пишет сценарии для телевизионного канала «Культура».

МОБИЛЬ – 1

Там наверху – кариатида с роялем.
Хрупкая Кора, умножаясь, как хлопки, несет на себе крышу.
Внизу улица бежит к морю с ялом,
но это за скобками. Этого я не вижу.

Теперь черта в тишине – наискось и далеко вниз; налево –
тонкая, голубая, прямая – сквозь невидимый нулевой центр.
Она уходит все дальше и не рождает напева,
лишь образует баланс и, замыкаясь на свет,

упирается в: капустницу в ветреном воздухе,
ооооооооооопохожую на питьевой фонтанчик,
воздух – порывами, как игра вздорной актрисы,
ооооооооокогда впереди – могила.
На бабочку смотрит человек-отчаяние, тип – неудачник,
и чувствует, как сквозь щель в груди – течет сквозь него сила,

не убивая, хотя на пределе, точка.
Налево вверх – то, с чего все началось – красное платье.
В ветреном (московском) воздухе оно, точно
спичка, горящая посередине, лоскут, сам по себе объятье.

Почему-то запах духов. Довольно. Черта в тишине
наискось, сквозь голубую кляксу направо,
короче, чем первая, упирается в голубя с дробью
внутри. Ее не видно, но здесь она – центр белой
смерти, все остальное – оправа
из растопыренных лакейских перчаток,
оооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооооозапачканных кровью.

Все сбалансировано на центре – точке тишины,
ооооооооооооооооооооооооооооооооооокак на плечиках гардероба.
Я оставляю это висеть в пространстве.
Я видел, как прыгает антилопа
и зависает на миг. Я однажды хотел в нем остаться.

Главное – необусловлено.
Я кланяюсь тебе, громыхающая в ветре проулка банка «Колы».

ПЕНЬЕ ДЕТЕЙ НА ПОБЕРЕЖЬЕ

Голоса их, как соты двустворчатых
перламутровых створок, плывут,
полны девой нагой и игольчатой,
что, как облако ос – там и тут.

Кто же горсть Афродит над пустынею
моря синего влет разбросал,
и толкаются тростью за спинами,
выгибая их, – голоса.

Это дети поют, это детское
пенье пенное в воздухе лиц
и салфетками, и занавесками
облепляет лодыжки, как гипс.

Обвивает их мель белым мелосом,
словно мелом спираль возводя,
чтобы дева, вращаясь и пенясь,
стала матовой лампою вся.

Погрузила в простор, полный пения,
полный сверл, полный игл и кружения,
полный визга и пил, и свечения,
две рожденные руки свои.

И стоит в тиши, колесована,
в человечий зрачок врисована,
и сквозь занавес черный просовывает
две пропащие руки свои.

Как в звезды “кулачках” крутилась,
погружалась в кристалл бытия!
как свистела, как стружка билась,
как волной называлась, как длилась
эта «молния», Божья милость,
что сомкнула твои края!

Это дети поют, это дети,
это детское пенье сквозит,
это на берег вынули сети,
и в них рыба юлою гудит,

И идет вслед за ними Тиресий,
погруженный в барханы и транс –
шар стеклянный сознанья не весит
ничего, и он держит баланс.

УЛИЦА, ИДУЩАЯ К МОРЮ

Босоногий Атлант, словно увесистый том на ветру, шелестит
страницами торса.
Он весь раскрыт напряжением – черный моллюск, переплет, обложка,
слова выпрыгивают наружу, бьются в сачке мифотворца –
в дырявом моем уме, где лунная бьется дорожка.

Уедем, мой ангел, на Север, уедем туда, где флаги,
где лев ручной золотой – держит мяч Земли на носу,
туда, где листья, мой ангел, из золотой бумаги
плывут и ныряют, и, и никто не плачет в золотом,
как флюгер, лесу.

Подвесной вагончик уплывает без нас над крышами города – о-ла-ла! –
он ведь прилип навечно
к сетчатке, как язык к морозной дверной ручке, как к клею синица,
я со зренья срываю его – о-ла-ла, о-ла-ла, – беспечно,
и плывут с ним в горы примороженные ресницы.

Атлант скрежещет очами, вращает плечами, как сломанными весами,
на левой чаше – Земля, на правой – сухой тротуар и стриженый пудель.
Подвесной вагончик, как кончик стрелки, как тромб
– о, тромб! тромб! – о нервно –
неровно смещается вверх, к ключице Дарсана,
внизу проплывают крыши и ржавая утварь.

На улице, идущей к морю, ветер играет в ловитки с небесами, – о! –
на улице, идущей к морю, никогда не летают пули – о! –
а лишь пузырьки от нарзана – о! о! о! –
Улица, идущая к морю – Атланта лазурная рана.

МОБИЛЬ – 3

Замешана из воздуха опавших листьев,
из негашеной синей извести лета,
полая, как посмертная маска того же цвета, –
танцующая яхта, Агата Кристи.

Набережная и небо разлетаются на сто открыток,
как если смотреть изнутри бриллианта
или с кончика мачты – в удар разбитых
звезд в пирамиде ее бильярда.

Вправо и вниз – ниспадающая спираль,
на конце – та же яхта, сезон – осень.
на набережной ветер крутит педаль,
вращая стаканчики, фантики, долготу весел.

Яхта – та же, не говори, что вторая.
Борт тот же самый, вопреки Гераклиту,
как мамонт, в гулком холме умирая,
верит, что быть лишь ему отрыту.

Верхняя справа дрожит на спирали
собственного сжатого отраженья,
как дева на чуткой тахте замирая
от пиджака, от его движенья.

Вниз и налево – конец пружинки,
яхта – та же, что первые три,
но время – зима. И чутче пушинки
все это вращается изнутри.

Центр вращения – точка меж глаз, лоб.
Именно там умираешь взаправду,
с кисти черного винограду
скатившись ягодкой в стетоскоп.

Там же себя самого я вижу четыре фигуры –
он идет в облаке глаз, в Индии рук и лун,
в воробьиной стае из слов, любовник лиры-Лауры,
выпроставшей навстречу объятье, полное струн.

***

Прогулка по набережной оснащается сором.
Бабочка, как поток света, долетает до линзы
Глаза, переворачивается, проникает в розовый край, в котором
Строчкой млечной череп прошит, горячо, книзу.

Единорог тянется влажный от фонаря,
Пробивает глаз, сгорел и воскрес, перевернут.
Звезды выпадают из гнезд, как цифры календаря.
Сколько глазниц на небе, коробов сколько, комнат!

Подруга жизнь несет подбородком, как скрипку.
Царский раствор нищеты и зеленой звезды крепчает.
Золотую из глаза в волнах соринку,
и всю ночь-то луна яхты в белом тазу качает.