ПОЭТ, ДРАМАТУРГ, КУЛЬТУРОЛОГ, УЧЁНЫЙ-ЭКОНОМИСТ
1946-2009

Литературные публикации за рубежом с 70-х годов; опубликованы три книги стихов, ряд пьес.
Родился в Ялте, окончил МГУ. Доктор экономических наук, профессор. Ещё с советских времён стал известен своими передовыми научными исследованиями по экономике образования и макроэкономике, поэтому в перестроечную и постперестроечную эпоху был востребован на высших государственных должностях и в топ-менеджменте крупных банков. В 1994 году руководил правительством Республики Крым. В течении многих лет был научным руководителем российского Института развития образования.

* * *

По лестнице, вбежавшей в город,
с горы спускается курортник.
И воротник его обвис,
ладонь расставлена как противень,
мир на два берега расколот,
вода души стекает вниз
по лестнице, вбежавшей в город.

За ним осталось сорок ям.
дым, даль и дом в лесу,
он перевесил полосу
шоссе, курящегося там,

вверху. Он пересек свой ум
налипшими слоями чувства
и отказавшись от искусства
природой выпачкал костюм.

Он ничего не говорил.
По лестнице, вбежавшей в город,
он мерно шёл, тряся рукой.
Из-под его нависших крыл
виднелись плечи, на которых
тяжёлый опочил покой.

А снизу я глядел, застыв.
Мне было и чудно и страшно,
что я за всё позавчерашнее
ещё испытываю стыд.

А там, в тени трёх колоколен,
ещё пониже город мой
лежал измученный жарой,
людьми и улицами болен.

И жальче не было на свете,
чем зрелище в исходе дня
детей, играющих в меня.
Ну, что ж, на то они и дети.

* * *

Был август глух к страданьям всех супругов,
был август скуп на шёпот и на крик.
Был август как старик похоронивший друга
последнего и не читавший книг.

Он медленно бродил по набережной Ялты,
подкармливая чаек и жуя
свой одинокий хлеб, и сам себе семья
под шляпу заправлял желтеющие патлы.

Седые августы числом сорок четыре
пред мокрыми проходят сентябрями,
а те жалеючи взмахнут вослед платками
и запираются в своем особом мире,

где много водки пьют и много говорят,
где есть жестокость, но она другая,
где так же далеко до чистой злости мая,
но верят в новый год с приходом января.

1988–1990

* * *

Чайка, взмывающая над землёй,
погружена в голубой цвет,
как будто серый кабриолет,
карабкающийся высокой горой.
И я наблюдая за ней в зной
понял прохладу лет.

Но то ли мы стали красным вином
излишне увлечены,
то ли спокойствия лишены,
отягощены виной –
так или по причине иной
но мы не влюблены.

А значит трезвости нет как нет
и прохлада лет не даёт,
ни капли воды на горящий рот,
ни оправданья бед,
и погружена в голубой цвет
чайка в горы плывет.

1993–1995

* * *

Я жил. спеши и ты
связать себя чугунным даром
и над Форосом на Байдарах
руками небо закрутить

среди очерченных пустот
и синеватого разбоя
оно вихляя над тобою
свой круг осенний повернёт.

1968–1969

* * *

Словно оползень слизал
три колена у дороги,
дом потрясся и упал
вдруг у моря на пороге.

Грудой камня, битой снедью,
что цвела в его нутре,
облупившеюся клетью
лестниц бывших во дворе

он торчит, и ходит пена
в бывших, легших набок окнах,
распузырясь постепенно
в завивающийся локон.

– Бывших окон! Бывших лестниц! –
в телефон кричит начальник –
за такое вон на пенсию
всех за это отвечавших!

Служба укрепленья линий
бывших масс береговых
на поднявшуюся тину
смотрит, сдерживая крик,

крик отчаянья и злобы,
крик, который издают
после погруженья гроба
через несколько минут.

Словно оползень слизал
дом стоявший, дом вонявший,
коридорный чад в слезах,
нам так долго досаждавший,

гам и ор многоквартирный,
лук, петрушку, сельдерей,
бой у общего сортира
и поддачу во дворе.

Человек лежит недвижим,
пена черная у губ,
тихо возятся с задвижкой
два инкуба и суккуб.

Вот как пробка из бутылки
наконец летит душа.
Нечисть чешется в затылке,
мертвым воздухом шурша.

Они будут тело кушать
пучить газами земли.
Боже, Боже, наши души
в чистом небе потекли.

На недавние руины
поселковый кинь субботник
и приятная картина
вызреет как плод работы.

Вновь назначенный начальник
службы укрепленья линий
сползших масс береговых
клятвенно нам обещает
– кровь из носу, нож поддых –
больше оползни не пикнут.

Он бетоном их зальет,
чтобы гнусная природа,
так потрясшая народ,
больше не трясла народа.

Ходит море лижет гальку
пеною своей морской,
ляжет бабка черной галкой –
со святыми упокой.

Склон, где бывшая дорога,
виноградником порос,
и задумчивый совхоз
просит постараться Бога,
чтобы ни дождя, ни гроз.

Пьяной осенью у свала
обнажившегося камня
ты соски мне целовала,
а потом себя дала мне.

Нежной кожей живота
по губам моим водила
и колечком завита
медом медленным сочилась,

и себя не отнимая,
только подогнув колени,
с моря тихого снимала
темную ночную пену.

У цветов не спросишь имя,
у дороги путь не спросишь.
Ты куда уходишь мимо
в край, безмолвием поросший?

1980–1982

Тексты предоставлены супругой автора Татьяной Сабуровой