ПОЭТ

В конце 80-х – один из лидеров московского клуба “Поэзия”. Лауреат ряда отечественных премий. Стипендиат Фонда памяти Иосифа Бродского (2000 год) и Фонда Больяско (2001 год). Публикации в самиздате в 1986-87, в официальных изданиях с 1989. 8 книг и свыше 130 публикаций в различных изданиях в России и за рубежом. Стихи переводились на английский, немецкий, французский, итальянский, испанский и венгерский языки.
Родился в 1946 году в Москве. В 1969 году окончил Московский институт стали и сплавов. После окончания института два года служил офицером в танковых войсках. Затем работал на инженерных и руководящих должностях на предприятиях электронной промышленности и черной металлургии, с начала 90-х – в издательском бизнесе, с 2006 года – фрилансер, занимается компьютерной версткой и дизайном.

* * *

Пал туман в Крым,
скрыл дома,ооосмыл
все дымы,ооооо осрыл
все холмы,ооо оооскрал
берега,ооооооооооооскал
перекат,ооооооооооооооал
поперекооооооооооооооогор,
вод и рекоооооо ооооооогорл,
перламутр,оооооооооооооопар,
баламут –оооооооооооооооопал,
залепилооооооооооооооооооглаз
золотник,ооооооооооооооооооогаз
от фаты,ооооооооооооооооооооодух
от воды,оооооооо    оооооооооосдул
все стыды,оооооо  оооооооооосмыл
все следы,ооооооооооооооооскрыл
все бега,оооооооо оооооооосплыл,
не беда!оооооооооооооооооСмёл
всю печаль,оооооооооооооосвел
из плечаооооооооооооооооболь,
излечил,оооооооооооооооборт
залатал,оооооооооооооосвет
притушил,ооооооооосмерть
приручил,оооооооооожить
обещал,оооооооооонить
дал, меняоо  оооспас.
Вот и весь сказ.

Крымское Приморье, 07.05.1985

* * *

Камни да галька,
да кой-где песок.

Камни да галька,
да мылкая глина.

Ты это, Крым,
выезжающий клином
и выжимающий
душу и сок.

Соколом солнце
вцепило лучи
в береговую
твою рукавицу.

Что за охота,
доблестный рыцарь!
Что за добыча?..

— Ладно,
молчи!..

Крымское Приморье, 19.08.1984.

* * *

— Вам не сдаётся, что лето сдаётся?
Солнце уходит, а дождь остаётся.
— Нет, не сдаётся, покуда сдаётся
комнатка эта с ладошкой окна.
Дождик идёт, с потолка тишина
капает в банку консервную, бьётся
раз в пять секунд о поверхность болотца.
Комнатка с мокрой ладошкой окна
мне как последняя карта сдаётся.
Я остаюсь: мне надежда дана.
Я не сдаюсь: ведь она остаётся.

Крымское Приморье, 22.08.1984.

* * *

Начинай ночное чуткое бдение,
наблюдение заколок-невидимок,
миросозерцание вплоть до обалдения
от гудения ветра и табачного дыма.

Что там нахлопывает по сырой крыше?
То ли дождик, то ли ветка дерева.
Горы спят стоя в табуне Крыма,
море бдит лежа, шевеля берегом.

Кое-где звёзды, а в остальном — тучи,
где горит звезда — там прорыв в облаках.
Ветер пробегает мокрыми тушами,
шваркаясь с разбегу о жестяной плакат.

Хорошо, что шум: не слышно шепота,
шелеста в сосудах и звона в ушах,
а дыры в перерывах муха заштопает,
ниткой без иголки туда-сюда шурша.

Куришь? Кури! Будешь снова задыхаться,
снова будет повод думать: «Брошу к черту!»
Набирай прану — будет чем отхаркаться
утром, когда мудрость разрисует щеку.

Два часа ночи! Гаси свою лампочку —
светильник разума в шестьдесят свечей,
закрывай лавочку и жди расплаты:
хрипом, недосыпом и — еще чем?

Ночью наощупь фразы поворочаешь,
заснешь и забудешь, потом ищи-свищи…
Ветер набегает — «В очередь!.. В очередь!..» —
почесать спины о жестяной щит.

Крымское Приморье, 28.08.1984.

* * *

Катаю тёплый камешек в руке
у изголовья дышащего моря.
Спит Понт Эвксинский, и к его щеке
ладошкой Крым припал, и полдень сморен,
полуденная дрёма тяжела.
В полуде ослепляющего зноя
качает чайка два свои крыла,
как бы одно, и зрение раздвоив,
колеблется по склону тень-двойник
дремотным отраженьем моноплана;
и под водой застывшею возник
сад гурий из священного Корана;
и облако, придя на край земли,
истаивает над застывшим Понтом,
и вздрагивая сонно, вечность длит
горячий воздух вязким контрапунктом.
На склонах гор древнейшего письма,
на валунах, на галечнике колком
здесь сладко спит История сама,
раскинувшись причудливо-вольготно.
Не разбуди её усталый сон —
не дай-то Бог, к чему нам перемены! —
пускай прогресс грохочет колесом
вдали от спящей Клио, и лицо
ей гладят пальцы старой Ойкумены.

Крымское Приморье, 30.08.1984.

* * *

Оле Федоровой —
с благодарностью за подаренную тему

Ну конечно, не маслом же Крым рисовать,
а беспримесной, ясной, сквозной акварелью.
Он такой, словно только из акта творенья,
из Господней руки, и перетасовать
эти краски и формы первичных начал
не успело ни время, ни черт, может статься,
не размыты границы исходных субстанций,
не смешались цвета и объем не зачах.
Это просто и строго, как древний клавир,
воздух сух и прозрачен, светло и пустынно,
и гончарная печь до сих пор не остыла,
где вот только что был обожжен этот мир,
этот мир, что обложен еще черепком,
где во всех ипостасях живет терракота,
и цвета могут быть только «про» или «контра»,
голоса их — солисты, но только не хор.
Здесь не будет звучать самый лучший оркестр,
этот край наиграть можно только свирелью,
а уж если писать — то одной акварелью,
неслиянные краски раскинув окрест.
И в ответ этим краскам и линиям здесь
возникают в душе неразмытые чувства
и прозрачные мысли. В них гулко и пусто,
но они не вступают в преступную смесь.

Крымское Приморье, 31.08.1984.

* * *

Уже потом, когда на сгибе
сентябрь, треснув, пустит сок,
последний раз отсрочив гибель,
жизнь оседлает колесо
и враз нажав на всю железку
электровозною возней,
возьмет мучительно и резко
пробежкой буферов сквозной
и с глупым комсомольским пылом
рванет стремительным «ура»,
и все, что к сердцу прилепилось,
вдруг отслоится, как кора,
и рухнет медленным обвалом,
в беззвучном грохоте клубя
печаль о крае небывалом,
уже отпавшем от тебя;
и ты еще увидишь в громе
сквозь оседающую персть
сентябрь, плачущий на сломе,
и Крыма краешек, и кроме —
в окно тебе грозящий перст.

А жизнь помчит бревном таранным
и не узнает, как легко
сентябрь затягивает раны
живицей теплых облаков.

А ты, с опущенным забралом
в Москву вступая, как в провал,
как в незаконные права,
припомнишь грустные слова:
«Недолго музыка играла,
недолго фраер пировал».

Крымское Приморье, 02.09.1984.

* * *

Утренний покой. Бакланы на брекватере,
силуэты чёрные белых птиц.
Всё на контражуре, всё свет подхватывает
на чуть недодержанный негатив.

Чаек на воде, почти что невидимой,
лодками викингов покачивает штиль.
Целая флотилия. Ещё садятся, вытянув
шасси при посадке, неслышно почти.

Иногда крики, иногда свисты —
гортанные, разбойничьи, хохот и брань.
За хлебную корку бросаются на приступ,
на берег, на пристань идя на таран.

Голь перекатная, волновая вольница,
жадная, смелая до всякого добра,
бражное, варяжье налётное воинство,
шеломы крылатые литого серебра.

Серебра полно уже — полморя усыпано
дорогой из-под солнца, слепящим косяком,
хватай — не хочу. Но чайки ненасытные
серебром брезгуют, добывают корм.

А может, это греков крылатые галеры? —
откуда здесь викингам, в Крым через Рим?..
Что ни выдумаю — всё приму на веру,
в Крыму всё может быть, на то и Крым.

Крымское Приморье, 4.09.1984.

ЭЧКИ-ДАГ

1.
Все это сделано из камня,
косых осадочных пород.
Иди, переводя дыханье
минутной стрелкою вперед.

Тропа закручена пружиной,
она дает упругий ход
по направлению к вершине
по осыпям неверных хорд,

и где ноге найдется место,
найдется место для души,
когда, движение замешкав,
зрачки захватывают ширь,

как воздух для усталых легких,
и, задохнувшись пустотой,
пугают краешком полета, —
но этот краешек пустой.

2.
Если нас с тобой не станет,
если нас с тобой не будет,
ничего не перестанет
и ни каплей не убудет
ни где толсто, ни где тонко,
ни в траве, ни на бумаге.
Знать об этом будет только
родничок на Эчки-Даге,
потому, что, скинув ткани
плоти, разума и веры,
мы сойдем к нему глотками
из огромной ноосферы.

Крымское Приморье, 09.09.1984.

* * *

На Шишманке* покой и пустота,
застой послеполуденного звона,
лишь ветер ходит по сухим кустам
колючих трав, да кое-где по склонам

ковалик что-то кислое жуёт
до спазм в заушье, до слюноточенья,
да ящерка прерывисто живёт
между кусков заветренного щебня.

Угрюмо из-под каменистых глин
выглядывает кладка городища
надлобием веков, что истолкли
те племена, ту жилистую пищу.

Как звали их, кто кладку возводил,
таскал каменья и месил извёстку,
что врали им тогдашние вожди,
всё то же, иль иное? Неизвестно,

но, видимо, всё то же. Времена
меняются, а люди остаются
всё той же дрянью. Стоило менять
формации и кровью революций

замешивать привычное враньё
до густоты цементного раствора,
когда цемянка** делает своё,
и кладка долговечней, чем раздоры

и простоит, видать, ещё века,
насупившись под травами на склоне,
и вечности плевать наверняка
на суету людей и насекомых,

и ящерок. А Шишманка молчит,
её изножье гладят руки моря,
и тыщу лет ковалик верещит
оскоминой в бескрайнем кругозоре.
_____________________________________
* Шишманка — небольшая прибрежная гора в Крыму,
на которой находятся остатки древнего городища.
** Цемянка — строительный раствор, применявшийся
в древние времена.

Крымское Приморье, 18.09.1984.

* * *

Под ногами — щебень, щебень,
под ногами — мёртвый щебет,
киммерийская тоска.
От прибоя пухнет череп,
и как будто из пещеры,
свищет ветер в два свистка
так свирельно, так усердно,
так до спавшегося сердца,
до ощеренного дна.
Обезумевшая щедрость
так нещадна, так ущербна,
так свирепа, так трудна.
Так безумен и неистов,
словно бубен и монисто,
этот гул и звон, и свист —
громко, громче, часто, чаще
и отчаянно звучащий —
над безумием навис.
Ни людей, ни слов, ни чаек,
только маятник качает
оперенную волну,
только пены бьются лохмы.
Только слепнуть, только глохнуть
и тонуть, тонуть, тонуть…

Крымское Приморье, 4.05.1985.

* * *

Медленно-медленно море ведёт языком
по краю неба. И, вздрагивая, прогнувшись в спине
до самой линии горизонта,
длинно вздыхает. О чём? О ком?
Время набухло.
оооооооооооооооооШевелятся камни.
оооооооооооооооооооооооооооооооНасекомое ёрзает в стене.
Речь во рту пересохла.

Уютное, 13.09.91.

* * *

Эчки-даг. Я губами прильнул к роднику;
по щеке, щекоча, его капли текут.
И, как будто бы не было мглы этих лет —
на струе родниковой от губ твоих след.
Я к следам твоих губ родниковых приник,
не могу оторваться, целую родник.

Ты идёшь по Москве, далека, далека;
на губах твоих — капли воды с родника.

Уютное, 14.09.91.

* * *

Лисья бухта. Тёплый мех.
Быстрый шорох. Тихий смех.
Жаркий шёпот. Хриплый вскрик.
Узкий медленный язык.
Вдох сквозь зубы. Низкий стон.
Лисья бухта…

Давний сон.

Уютное, 14.09.91.

* * *

Во всяком безумии
есть своя система.

Под Новым Светом, у больших камней
я ухожу в немую глубину
зеленовато зыблющихся дней
той осени, что канула ко дну.

Какая сила, кроме этих ласт,
меня влечёт неодолимо вниз
и памяти даёт такую власть
над временем, в котором я завис?

Что сдавливает горло всё сильней,
надежда или углекислый газ,
копившийся с тех утонувших дней
по альвеолам нерождённых фраз?

Что нужно мне в глубинах этих лет,
что ловят здесь так пристально глаза?
Я под водой ищу твой силуэт,
мелькнувший здесь семь тысяч лет назад.

Тогда я здесь тебе и показал,
как вглубь нырять. Училась ты шутя;
но я переусердствовал: назад
ты выплыла семь тысяч лет спустя.

И вот теперь, скользя в воде пустой,
плыву против течения веков,
чтобы тебя перехватить:
— Постой!
Не надо!
Не ныряй ТАК глубоко!

Уютное, 17.09.91.

* * *

Осевидный полёт осовидных мух,
горизонт, сомкнувшийся за кораблём.
Это мир, где над вещью зыблется дух,
формы жизни, в которую ты влюблён

без надежд на взаимность. Её тепло
не тебе предназначено. Никому.
Между ней и тварью как бы заслон,
как бы сетка от надоедных мух.

Но, оглохнув от гула глагольных форм,
временами бьющихся в берега,
ты у сетки кружишь наперекор
тому, что знаешь наверняка,

и жужжишь один и тот же вопрос,
на который ответ предопределён:
очевидный полёт страховидных ос,
горизонт смыкающих над кораблём.

Уютное, 4,5.10.1991.

* * *

Это край ничей. В можжевельнике
запах вечности и смолы.
Время спит. В его сне шевелятся
можжевеловые стволы.

Это край всего. По лишайникам
лезет на стену пустота.
По извилинам полушария
сон сочится в эти места.

Это край меня. Щебет гравия.
Щебень осыпей. Горний звон.
На столе твоя фотография
превращается в горизонт.

Это край тебя. Божевильного,
отыщи меня, оттащи,
пожалей, на край!..
В можжевельнике
Запах вечности и тоски.

Уютное, 11.10.1991.

* * *

Море, неторопливо восходящее к горизонту;
ущелье, неторопливо спускающееся к морю;
человек, неторопливо спускающийся в ущелье.

Из взора путника, склонов ущелья и глади моря
образуется глубокая терракотовая чаша,
до краев наполненная искрящимся нектаром.

Из взгляда пешехода, профиля ущелья и поверхности моря
образуется известная каждому школьнику картинка,
изображающая плоский круговорот воды в природе.

Уютное, 08.10.1996.

МЕЛКОВОДЬЕ

На мелкой воде, приспособивши трубку и маску,
дыша осторожно и медленно, слабо и редко,
слежу завороженно, как с грациозной опаской
ко мне на ладонь деликатно влезает креветка

в смешных и изящных оранжево-синих гамашках
на тоненьких ножках, как если бы на body-building
она собралась; как пугливо, но всё же отважно
она, семеня, по ладони, вкушает свой полдник,

клешнями с головку булавки щипля заусенцы,
смеша основание ногтя легчайшей щекоткой,
и множеством ножек изящнейшие коленца
выделывает, продолжая работать щепоткой.

А вот и вторая, и третья… Как будто на митинг…
нет, на презентацию книги с халявой фуршета.
И вот происходит товарищеский body-eating
поэта Строчкова — как блюда, а не как поэта.

Решительно литературным сочтя меня трупом
и, стало быть, их коллективной законной добычей,
они ковыряются шустро, разбившись на группы,
в моей подноготной — таков их закон и обычай.

Они колупают меня, от усердия горбясь,
пытаясь усвоить, но тщетны надежды на чудо:
они не осилят поэта внушительный корпус,
я слишком велик — не как автор стихов, а как блюдо.

А стоит мне пошевелиться — чуть-чуть, еле-еле —
и разом с ладони как пули слетают креветки
и, задом стремительно пятясь, спасаются в щели,
как мелкие критики и литературоведки.

Уютное, 26.09.99.

* * *

бррль, уфф, спшш – малые языки моря,
недоречь, недомузыка, не понять.

Уютное, 12.10.2003.