ПОЭТ

Стихи публиковались в различных журналах, альманахах и коллективных сборниках в России и за рубежом, переведены на английский, французский, немецкий и сербский языки.
Родилась в 1964 г в Москве. Закончила филологический факультет Московского государственного университета, специалист по русскому языку и литературе. Помимо собственно поэзии пробовала себя в журналистике, занималась фольклором, принимала участие в театральных постановках, в том числе экспериментальных. Участник многих театральных, поэтических и музыкальных фестивалей.
Живёт в Москве.

РЕПОРТАЖ НА ТЕМУ:
ТАВРИДА, НОЕВ СВЕТ, АВГУСТ ДЛЯ ИМПЕРАТОРА

Вот так и живём в минимальном мире,
где горы суть соитие пыли
с пыльцою крыл грубоватого, впрочем, помола.
В разливах хмеля, которому несть финита,
мы хлещем до дна за тех, кто… Они-то
сейчас как раз далеко от моря.
Но данному тосту, должно быть, вторят
их разморенные естества
из ванн, не помнящих с оным родства.

Под треугольным сводом пещеры,
где я почиваю, щебет
ящериц, сколопендр, чёрт знает ещё какой
нечисти. Как, право, страх человечий ущербен
пред сим исчадьем, засим даже черви
содержат намёк на вечный покой.

Ночью по небу падают звёзды
так часто, что дабы не было поздно,
желанье загадываешь заранее
и ждёшь упадания, ибо Урания
потворствует каждому – каждый из нас
в потемках таврических – князь.

Днём у нас отрастают жабры.
В сетях законов криминального жанра,
наиболее здесь расхожего,
кожа
в роли жертвы солнца и соли
больше походит на чешую.
Вялые челюсти сонно жуют
свои до-ре-ми-фасоли.

Нас здесь, кажется, слишком много.
Грех пенять, но порой и у Бога
за пазухой тесно – три примуса, две кастрюли…
Пары гнедых во ковчежном трюме
бьются копытами, и как в коммунальной квартире,
каждый подобен мишени в тире.

Волны лезут с пощечинами на обрывы.
Сонмом молекул роятся рыбы.
Крабы колдуют над пядью перловки.
Суета сует здесь, однако, сродни покою.
Голое тело волнует не боле снаряда, в коем
блокирована боеголовка.

Постфактум отмечу, что в это же время
неподалеку живёт президент, чьё темя
мечено Богом. Дремлет на фоне природы,
не зная, что вскоре под струнные телемарши
будет вшивать обращенье к народу
в трусики секретарше.

Но бог с ним, с лидером. Всякой рыбёшки
здесь море, но встречать по одёжке
некого за неимением таковой.
Тем более – провожать по схожей причине.
Мир почил в минимальном чине.
И ты, человече, ной не ной, кричи не
кричи – барьер звуковой.

Форос, 1991г.

НАБРОСКИ КУРОРТНЫЕ – 1

Шарик желтушный кружит меж две голубые скорлупки –
зародыш глазуньи меж небом и неводом ока.
Последнее – море – похоже, повёрнуто боком.
До горизонта ближе, чем до Алупки
при поверхностном взгляде. При более же глубоком –
берег собой представляет веко
над радужной оболочкой. Далее – гор гряда,
лесом поросшая – бровь (как не вспомнить генсека?!).
В оную, ибо не в море же, целят героя труда,
жертву Чернобыля, либо чиновника, то бишь того человека,
в наличии коего мания или мани,
или то и другое вместе, что, как гласит история,
очень типично. Лично в моём кармане –
карточка санатория.
Опознавательный знак для белого люда,
стремящегося почернеть. Ксива с правом на блюда
трехкратно зеркального отображенья,
а также койку, балкон и… море,
к коему спуск на фуникулёре
как бесплатное приложенье.
Вспомним, что море – око, по веку которого – пляжу
тянутся тени-тенты. Под оными, как на продажу
разложены вяленые разносолы. Кому же тесно под сенью
сиих тенёт, загорает стоя, от головы до стоп
демонстрируя бронзовый торс либо соляной столп.
А ежли штормит, иль мутит, иль какое ещё невезенье,
скажем, на море барашки – в глазу ибо не без бельма –
их сухопутные тёзки и прочая жизни проза
с опаской глядят на бурлеск приворотного зелья,
маются сушью, словно медуз увядающая бахрома,
разлагаясь в изнеженных позах.
Каждый новый заезд тиражирует миф о Тарзане.
Жизнь проста, как топчан, ибо уже в ней
нет ни сучка, ни задора, ни новых дерзаний-терзаний.
Право, разгулы реальных стихий
не оставляют места душевным.
Срок подошед к завершенью, и мы предвкушаем,
как возвратимся, и как это дело обмоем и тело отмоем.
Как будем снова любить друг друга и славно писать стихи.
Как голубою слезой пред бензольные воды Москвы-реки
помянем моментами море.

НАБРОСКИ КУРОРТНЫЕ – 2

Море – театр пред коленопоклонницей сушей.
Бурлящие страсти подводных течений.
Ловчие сети интриг, что выносят наружу
раздутые труппы и мёртвые души.
Неутолимая жажда, в том числе – приключений.
Чаек ловитва, чем не
удары кровавых клинков?
Жертвы их немы.
Пучина веков
скрывает моллюска сакральный свиток,
таинство кладов жемчужного жмыха
от пирата-жнеца, чьё лицо под стеклянною маскою Немо.
Знойно, кожа трещит под лучами софита. –
Мой выход!
Роль без словес, но с ремаркою: рыба, –
благо, без “кушать подано”. Тело
загримировано под Отелло.
Гальки остросюжетные глыбы
преткновеньем встают на пути.
В образ трудно войти.
Мне, как плохому танцору, мешают ножки –
колются, словно ножики.
Спрятать бы в ножны тугого хвоста,
в стае статистов бьющего бурным ключом.
Им бы тогда и в шестую позицию встать
было бы нипочём.
Глядь, предо мною Deus ex machina – волнорез,
фаллический бриг для внедренья в инкогнита терра.
Мнусь у переднего края, у рампы, ещё, верно, без
плавников и хвоста, но без пяток уже –
нету места душе.
Море волнуется – чёрная чаша партера.
Сердце в ушах марширует Шопена.
Цыц, барабанные, цыц, перепонки и жабры!
Ниц – седовласые зрители:
влажные взоры, на устах пена –
ценители…
Зубки то тут, то там обнажая,
облизываются, ждут,
когда мои руки, и плечи, и шея
в их небеса упадут.
Я уже не женщина – жест,
в меру жеманный, безмерно желанный.
Так ли низы ожидают пришест-
вия небесной манны.
Гул, руковсплески, валовий рев.
Море синее, мерин сивый…
Очень важно упасть красиво:
пружиною рвануть вперед,
выпрямить слабость в коленках.
Но пирс подо мной что костыль калеки.
О сустав мой, кузнечик, конечный детёныш Гефеста,
стойко снеси метаморфозы веса
вследствие стресса
впаданья в чужую среду!
Разверзся занавес. Я иду…
В краску морскую вгоняемо импульсом сильным,
карее тело в натуге становится синим.
В этой волне экзальтации, в пафосе дрожи
очи – в закат, руки – в залом, речи – взахлёб, терпеть
невыносимо – жесты неискренни, чувства безбожны.
Я лишь рыдаю, и все эти всплески, и всхлипы, и соль – по тебе!
Это ли фальшь? Но закон преломленья не знает поблажки.
Там, где мои облака прорастают в барашки
и, солоно нахлебавшись твоей бутафорской бражки,
отлетают в стоглавый Тибет,
где смакует кальян обкурившийся бронзовый лама.
И нет ему ни отца, ни сына.
Лишь лама-дочь да лама-мама,
и третьим у них – не дух, но душа.
Море матриархально, охально и ненасытно…
Не дышать
всё труднее, и я воскресаю, рождаясь из пены
в пекло, в воспетый до спазма, до слёз ослепительный воздух.
Я – всё то же: кости да кожа, да обтекаемый ею возраст.
И солнце, свидетель моей стихийной измены,
спокойно плещется возле.
Близится бегство кулис к меченой бисером гальке.
Спасатель-суфлёр в матюгальник
молит быть ближе к тексту.
Фрачные клакеры-чайки, вторя ему, слагают
гимн оральному сексу,
возведённому в сексту
зубоскальством прибоя. И ляжек пунцово-томатных плоды,
в глаза бросаясь бестактно,
застят финальную сцену пятого акта:
головы, отрезанные от питающей их среды
гильотиной – кромкой воды.

Кастрополь, 1991