ПОЭТ, ЭССЕИСТ, КРИТИК, ИСКУССТВОВЕД

В 1960-х был одним из основателей поэтической группы СМОГ. Участвовал в альманахе “Метрополь” (1979). Премии альманаха “Стрелец” (1996), Правительства Москвы (1999), журналов “Огонек” (1989) и “Новый мир” (1999), Александра Солженицына (2003), «Новая пушкинская премия» (2006).
Родился в 1947 г. в Рыбинске. Окончил искусствоведческое отделение истфака МГУ, работал экскурсоводом и музейным работником на Соловках, в Кирилло-Белозерском монастыре, в Мураново и др. С 1982 жил в Париже, редактировал литературный раздел журнал “Вестник Российского христианского движения”. В 1990 вернулся в Россию, работает в журнале “Новый мир”. Три книги стихов изданы в эмиграции, семь – в России.

БЕГ

С феодосийского пляжа

1

Моря Черного йод – жжёт.
Шелестящая галька спит.
Словно кто-то меня зовёт,
не пойму чего говорит.

Юность в праздности и гульбе.
А теперь летаргия, сон.
И когда подойдут к тебе
пограничники – ты шпион.

Поднимись не спеша. Бей
одного между глаз. Другой
побежит собирать людей.
Константинополь твой.

2

Карадаг пересох, истлел,
стал рассыпчат, что чёрствый торт.
Улетает, покуда цел,
в феодосийский порт

белый ветер – летучий спрут.
Слышишь крики и вой вдали?
То садится осипший люд
на последние корабли.

…Как не вырезали кусок,
непонятно, у нас в кино,
где Высоцкий палит в висок
и со свистом летит на дно?

3

Ия, прежде его жена,
рвёт жабо и кричит на всех –
умоляет поднять со дна,
поднимает мужчин на смех.

Но корабль раздирает рёв,
начинают стучать винты.
Только чайка, почуя клёв,
с высоты

сталью падает и опять
машет крыльями… Правда, жаль?
Да и будет кого клевать
из бегущих от красных вдаль.

4

Войско белое как сырец.
Врангель звал, да солдат устал.
«…Знаешь, мама, твоих колец
как на солнце горит металл!

Я любил твои руки. Где…»
У Совдепа надёжный сыск.
В черноморской густой воде,
если вынырнуть, столько искр!

Так и слышится сходен скрип
и приказ: оставляйте скарб.
Ниже
алчные игры рыб
и похожий на орден краб.

5

Что хрипишь, вороной скакун?
Понимаю, красна вода.
Есть немало в Крыму лагун,
хочешь жить, так скачи туда

сквозь тенёта, иудин цвет
и молочные облака.
Потому как лежит корнет
в солнцепёк на дворе Чека.

Если прежде и снился сон:
тьма в саду… за роялем мать…
— то теперь оборвался он.
Разве можно так долго спать?

6

Где давился честной народ,
покидая отчизну-мать,
потому как двадцатый год,
человеку пора дичать,

– там теперь тишина. День
начинается в шесть утра.
А в одиннадцать надо в тень.
Оседая, шуршит гора.

Всё же высится как Сион.
И локатор-венец – чу!
Потому как погранзаслон.
Как стемнеет, бежать хочу.

1977

У ЭВКСИНСКОГО ПОНТА

Тут и Феодосия-голубка
гулит соль из прибережных чаш,
и на ощупь твёрдая Алупка,
и предатель родины Сиваш.

I

Весь воспаряющий над Черноморьем Крым
в заплатах дымчато-лиловых:
и дамы смуглые, берущие калым
с любовников бритоголовых,
и честно пашущий кораблик вдалеке,
уподоблённый блесткой точке,
где мака дикого на черепе-скале
оранжевые лоскуточки,
и камни пегие, подобно тушкам птиц,
и пляж с пьянчугой-красноярцем,
и пышный сосен мех длиннее игл и спиц
– над белой осыпью и кварцем.

Здесь снова испытать улыбчивый испуг
на циклопической ступени
тропой сыпучею – стопа в стопу
придут однажды наши тени.

II

Испарения ирисов, роз
и мираж аюдагского мыса.
Ливадийский бочоночный воск
опечатал врата парадиза.

И от йодистой знойной воды
манит тенью татарская арка.
Как обветрились у бороды
и в подглазьях морщины монарха.

Заломил, задробил соловей,
заглушая зазывное: «Ники!»
– относимое ветром левей
всей социалистической клики.

…Не задаром дарует Господь:
и на кортике крабью чеканку,
и лозу, и любезную плоть,
и у белого мола стоянку,
и грузинской дороги пенал,
и казачью Украйну воловью,
и Тобольск, и свинцовый Урал
с голубою емелькиной кровью.

III

В цепких объятьях глициний
спит Ливадийский дворец.
Особи лавров и пиний
возле татарских крылец
словно забыли с владельцем
свой погребальный союз.
Лишь студенистые тельца
прямо на гальку медуз
Понта Эвксинского качка
бросила в йодистый зной.

Это темна, как болячка
на локотке у родной,
роза в скорлупчатой чаще,
стриженной по окоём…
И августейшее – слаще
в смертном обличье своём.

IV

Пенистый малахит
в скальной оправе Понта
больно глаза слепит
вспышками горизонта.
Перебегая в тень,
стала от зноя слаще
вянущая сирень
в дикой приморской чаще,
что от татарских дуг
сонных манила новью
и – обернулась вдруг
белогвардейской кровью.

Конские черепа
скал высоки, отвесны.
В осыпь ведёт тропа
прямо по краю бездны.
Грубый хитон, хитрец,
было надел Волошин,
сей любодей-истец
гладких морских горошин.
Но всё равно слыхать
бойню чрезвычайки.
И перестав скучать,
падали алчут чайки.

V

В новосветской хибарке, дотоль
нежилой ещё в этом сезоне,
под дождём, барабанящим в толь,
с паучком-паникёром в ладони…

Сосен пушистых стая
сгрудилась над отвесной –
свечи в ветвях качая –
тайно манящей бездной.

Что если, прыгнув с ходу,
плавно на камни ляжешь,
перемогнув природу…
Что мне на это скажешь

ты, заслонясь враждою
к Новому Свету – раю?
Что за моей спиною
мне припасли, не знаю:

пайку ли на затравку
с проволкой на заборе,
или в ночи удавку,
или иное море…

Жертвенное нетленно.
Вещее многогласно.
Гибельное мгновенно,
ласково, безопасно.

VI

Милая по руке
хлоп! – как когда б отравлено.
За полдень в погребке
много чего оставлено.

Большому кургану сродни Митридат.
Коптится и вялится Керчь.
Товарок её контрабандный наряд
и ныне способен зажечь.
А там – за проливом – невестится в рань,
вечор золотисто-грязна
над тускло-бутылочной гладью Тамань,
притон, арсенал и казна.
А Кафа бела на зелёной горе,
где тёмен изменчивый Понт
иль дымно-прозрачен, когда на заре
зазывно открыт горизонт.

Не думай, что это бесплотный мираж
забрезжил сквозь ветхую ткань:
из волн поднимается после пропаж
державная Тмутаракань!

1980

* * *

Некогда в Ла-Рошели ветер, проснувшись рано,
законопатил щели запахом океана.

Лучше любой закуски, памятной в самом деле,
тамошние моллюски; около цитадели

что-то, казалось, сильно серебряное вначале
чайки не поделили у буйков на причале.

Слышался в их синклите визг сладострастный или –
«Гадину раздавите!» . Взяли и раздавили.

Вот и стоит пустою церковь, светла, стерильна,
перед грядущим сбоем мира, считай, бессильна.

О глухомань Вандеи! Жирная ежевика!
Как ни крупна малина – ей не равновелика.

…Крепкий старик мосластый жил через дом от нашей
хижины дачной, часто виделись мы с папашей.

Что-то в его оснастке, выправке – не отсюда:
словно, страшась огласки, исподволь ищет чуда.

Ярость ли стала кротче, кротость ли разъярилась,
жизнь ли на просьбе «Отче…» как-то остановилась?

Ёжик седой на тощем черепе загорелом;
иль под одеждой мощи в русском исподнем белом?

Нёс он лангуста в сетке крупного и гордился.
Жаль, что перед отъездом только разговорился

с ним, за столом покатым выпив вина, вестимо,
сумрачным тем солдатом, врангелевцем из Крыма.

1996

31 МАЯ 1997

Снова в мозгу крещендо: глупость или измена?
В залах ещё играют на последях Шопена
честно чистюли в чёрном, фрачном с лампасами.
А уж окрест гуляет голь с прибамбасами.

Мы остаемся в мире что-то совсем одни,
будто в пустой квартире кто-нибудь из родни
с крымского побережья, отданного взаглот
братьям из незалежной.
Ящерица не ждёт
возле шурфов с боспорским
мраморным крошевом,
с запахом роз приморских,
тьмой приумноженным…

Предали мы Тавриду-мать, на прощание,
будто белогвардейцы, дав обещание
слушать ночами ровный
шелест волны вдали
в гальке единокровной
с слёзной сольцой земли.

В день окончательной сдачи Крыма.

* * *

Как услышу волну, увижу волну,
от её тотчас задыхаюсь дыма,
словно тем беру на себя вину
за исход поверженных с рейдов Крыма.

Бесцветье глаз, смуглота висков.
Неутихающий скрип мостков.

Но приходит, видимо, мой черёд
искать не ветра в открытом поле,
а ровным счётом наоборот:
преемника в потаённой доле

наследовать мне – беречь
волн и трапов двойную речь.

2006