ПОЭТ, ПРОЗАИК, ЭССЕИСТ

Автор трёх книг стихов, публиковалась в «Митином журнале», журналах «Волга», «Золотой век», «Черновик», «Крещатик», «Литературное обозрение», «Окрестности», антологиях «Самиздат века», “CROSSING CENTURIES. The New Generation in Russian Poetry” (Нью-Джерси) и др. Первый лауреат московского Фестиваля верлибра. Участница крымско-московской поэтической группы «Полуостров». Стихи переведы на английский, французский, китайский языки. Член Союза писателей Москвы.
Родилась в Москве. Окончила Историко-архивный институт.
Живёт в Москве.

КРЫМСКИЕ КАНИКУЛЫ

КЕРЧЕНСКОЕ КАПРИЧЧО

Ночь со среды на четверг… Что же делать, чем буду утешен?
Спелою вишнею сыплется лето в ладони,
великанов и карликов, и крепость из чёрных кораллов
тушью густою выводят на влажной бумаге.
(Чтобы равными стать, необходимо упразднить промежуток).
Прочь гнёт грядущего, не лучше ли
мастерство рисовальщика Ху, независимость расстояний.
В Цементной Слободке сойдёмся мы вновь
и найдём отшлифованный камень
или косточку персика, обглоданную хрустящей волною.
Вода поднялась, просыпайся, железное сердце
(бальные тапочки пахнут харбинской смолой).
А потом расскажи, где китайский олень, где бумажное небо, –
вязнет в бархатном кашле бесчувственный мальчик-тапёр.
Слышу, треснул рассвет и червивою розой раскрылся,
серафимом обугленным падает ночь на ковёр.

Керчь, 1995

* * *

Рассыпаясь на камешки, песчинки и крупинки пыли,
мы теряем основу в словах, в понятиях, где мы плыли,
вот воронье крыло, вот обломок вчерашней боязни,
из расщелин зари – скарабеи стотысячной казни.
Только что-то потрескивает, то ль головни остывают, то ль рассыпаются дровни,
то ль арестанты шагают, то ль деревья, попробуй, упомни.
Может быть, зёрна гнилые ложились в палёную жижу,
вкрадчивый голос шептал про себя: ненавижу…
Пустое всё это – закон рассыпается древний,
сруб по реке проплывёт, превратится в приветствие кремний.
Если б смог ты прознать, где же корни кустарника света,
чей каприз полыхает, чей звон превращается в лето,
то дожди расплелись бы, как косы, над жатвою пыльной,
океанскою кровью наполнился воздух могильный.
Но где слово блажит, на кислотном ветру остывая,
осыпается жизнь, как сухая мука с каравая.

Ялта, 2001

* * *

Послушай, дорога, которую можно найти,
то град, то зерно рассыпает в слезах на пути:
равновесие сердца, в котором расставлен капкан, –
стрекозиною славой, буддийскою верностью пьян.
Только вновь раскрываются створки морских путешествий,
где голодные тучи клюют черепицы предместий,
то акул плавники или чайки в пробитом закате,
где мохнатое солнце танцует в медовом халате.
Там зашторенный сад, шепоток в полутьме паутинной
и поношенный дождь, что висит на сосне гильотинной.
Это глиняный шар, это ржавое зеркало мести,
где ломаются копья в бермудском коричневом тесте…

Тлеет нить Ариадны, дымит на гудящем ветру,
и труба урагана пропащую тешит сестру.

Ялта, 2002

* * *

Скрипнула шаткая дверь,
юркнула жизнь на свободу,
суши подстреленный зверь,
всхлипнув, уходит под воду.

Цепко гремят якоря, море корчуют угрюмо –
душу подцепят багром, дернут, подбросят из трюма.
Вот и лети, камикадзе, сквозь варево стужи,
в мир, разодетый бедой, рваный, лукавый снаружи.
Там скороходы спешат, сапоги обмотав облаками,
весть запечатать, предать, тучи толкают боками.
Что бы там ни было – Бог, пламя, путей перекрестье,
сердце-сорвиголова в утлое мчится предместье,
гроздья набухших планет хищным рывком раздвигая,
смотрим гремучий балет, в точку нуля, не мигая…

Музыки взорванной, крови блудящей потоки
ливнем тугим зацепились о провод жестокий.
Там, на равнинах, горючих, сквозных, безвоздушных,
перед последним прыжком, долгожданным, пустым, простодушным,
горькой пощадой пульсирует зёрнышко боли –
власть возвращения, прореха в «ничто» поневоле.

Феодосия, 2000

АЛУПКА

Дёрни за угол платка,
откроется клетка, увидишь –
покатые крыши, голубые казематы в огне,
оплавленные, обглоданные морем раковины-ниши,
уток голодных, плывущих к смолистой корме.

Много рождалось людей,
закрывшихся гипсовым телом,
перекатывающих за щекою ледяной кладенец немоты.
…Я разлюбила гадалок, пожары и мысли Бодлера,
птичьи триеры, пергаментной боли листы.

Норы, пустые норы, все прячутся в них без разбору,
в гуттаперчевых нотах находят богемский уют…
Кто же здесь дышит, кто кормит разорванным небом?
Белые ставни стучат, черепицы поют…

1999

БОСПОР

Хрустнула по сердцевине соната львиного сада,
чёрные овцы пасутся на склонах в холерном Крыму,
ночь наполняется горьким дыханьем распада,
пахнет горчицей, размятой в осеннем дыму.

Так и живёшь в узловатой машине гаданья,
где ожидание – наихудшая из земных пирамид:
в ней скрипачей обрывающееся бормотанье
и полыханье бензином облитых обид.

Пифия снится, сидящая на обгоревших сучьях,
наваждение музыки, горлица, дребезжащие по мостам поезда…
Бег по коридорам под стук метронома беззвучен,
если флейтой водоворота хрустит под ногами слюда.

Керчь, 1999

РАДУГА ПОД СИМЕИЗОМ

Бог опускается вместе с дождём в океан,
стрелы его – отточены и струисты.
Мы возвращаемся в логово жизни, падаем в водопад –
губы прилива пористы и слоисты.

Дети индиго кувыркаются в водоворотах грозы,
балансируя на высокой волне, несутся навстречу смерти.
Они различают отражения людей, насекомых, лозы,
минералов, ангелов в солнечной круговерти.

Туннели реальности множатся в слоёной толпе
моллюсков, медуз, крабов, скатов, скелетов…
Толща воды выталкивает нас за пределы лунной тропы
на обочину радуги, прочь от земных предметов.

Крым, 2010