ПОЭТ, РЕДАКТОР

Лауреат международной литературной премии им. князя Юрия Долгорукого (2005), премии журнала «Новый мир» (2005), премии «Планета Поэта» им. Л. Н. Вышеславского (2008), Волошинской премии (2009), «Русской премии» (2010), премии «Anthologia» (2010), Григорьевской поэтической премии ( 2011), премии имени Николая Ушакова (2014). Главный редактор журнала о современной культуре «ШО», куратор поэтического фестиваля «Киевские лавры», один из создателей украинского слэма.
Родился в 1968 г. в Херсоне, окончил факультет журналистики Киевского университета им. Т. Г. Шевченко.
Александр Кабанов – автор десяти книг и многочисленных публикаций в журнальной и газетной периодике: «Новый мир», «Знамя», «Октябрь», «Континент», «Дружба народов», «Арион», «Новая газета» и др. Стихи переведены на украинский, английский, немецкий, нидерландский, финский, сербский, грузинский, удмуртский и др. языки.
Живет и работает в Киеве.

* * *

И чужая скучна правота, и своя не тревожит, как прежде,
и внутри у неё провода в разноцветной и старой одежде:
жёлтый провод – к песчаной косе,
оооооооооооооооосеребристый – к звезде над дорогой,
не жалей, перекусывай все, лишь –
оооооооооооооо сиреневый провод не трогай.
Ты не трогай его потому, что поэзия – странное дело:
всё, что надо – рассеяло тьму
оооооооооооооооои на воздух от счастья взлетело,
то, что раньше болело у всех, –
ооооооооооооо превратилось в сплошную щекотку,
эвкалиптовый падает снег, заметая навеки слободку.
Здравствуй, рваный, фуфаечный Крым,
ооооооооооооооооооопотерявший империю злую,
над сиреневым телом твоим я склонюсь и в висок поцелую.
Липнут клавиши, стынут слова,
оооооооооооооооооовот и музыка просит повтора:
Times New Roman, ребенок ua,
оооооооооооооооосерый волк за окном монитора.

2005

* * * *

Этот гоблинский, туберкулезный
свет меняя – на звук:
фиолетовый, сладкий, бесслезный –
будто ялтинский лук.

В телеящике, в телемогиле,
на других берегах:
пушкин с гоголем Крым захватили,
а шевченко – в бегах.

И подземная сотня вторая
не покинет кают,
и в тюрьме, возле Бахчисарая –
макароны дают.

Звук, двоясь – проникает подкожно:
чернослив-курага,
хорошо, что меня невозможно
отличить от врага.
2014

* * *

Мухаммед-бей раскуривал кальян
и, выдыхая, бормотал кому-то:
«Ни Господа, ни инопланетян –
повсюду одиночество и смута…»
А вдалеке, на самой кромке дня,
который пахнет перезревшей сливой,
вытаскивал Каштанку из огня
один поэт и повар молчаливый.
И я пролил за родину кагор,
лаская твоё ветреное тело,
читал кардиограмму Крымских гор,
прощал врагов, и сердце не болело.
Под небом из богемского стекла,
вот так и жили мы на самом деле,
лишь иногда – земля из глаз текла,
и волны под ковчегом шелестели.

2007

БЕЛЯЕВ

Вспоминая Крым – я укрылся на дне холма
и внутри меня приключилась одна работа:
покидая мускатный кокон – взошла долма
над внебрачным сыном кефали и звездочета.

Я клевал, пытаясь уснуть, и сходил с ума –
как с крючка срывался, надеясь еще на что-то:
утоляя голод, сияла моя долма –
над внебрачным сыном кефали и звездочета.

Жил да был планшет – разделочная доска,
а когда пришел маяк из Кызыл-Аула:
через прорезь белую поисковика –
сквозняком зазубренным потянуло,

ядовитым медом из самых червивых сот
расползлась история, веря – отхожей яме:
этот Крым теперь назовут (через лет пятьсот)
пионерскими лагерями.

Я укрылся на дне холма, и почуял звук:
это время – ко мне прибило тоску почета,
Ихтиандр Беляев – был тот еще сукин внук
и внебрачный сын кефали и звездочета.

2014

* * *

Чем отличается парикмахер от херувима?
У херувима – хер спереди, у парикмахера – сзади:
бородатая хохма. Помню, мы возвращались из Крыма –
Лёха Остудин, я и какие-то бляди.
Скинулись на такси до Симферополя, и всю дорогу
молчали под радио, подпрыгивали на ухабах,
бляди сидели грустные, будто молились Богу,
ну а мы – о стихах, о бизнесе и о бабах.
Так и молчали под Шуфутинского и Носкова,
похмелялись пивом, прислушивались к здоровью,
за окном – ничего особенного, ничего такого –
крымское утро, похожее на отбивную с кровью.
Почему-то вспомнилось детство, маленькая руина
прошлой жизни, кафель, рыжие длинные пряди…
Чем отличается парикмахер от херувима?
У херувима – хер спереди, у парикмахера – сзади.
Щёлкают ножницы, хищно перерезая рифмы,
падают волосы, скручиваясь на лету и седея…
снова очнёшься – на заднем сиденье нимфы
и Лёха Остудин с профилем Одиссея.
Воспоминания не прижечь глаголами:
одеколон троянский, попутный фён, озорные брызги,
Лёха мечтает: вот бы все бабы ходили голыми,
ну что ж, поддерживаю, понимаю, что путь не близкий.

2009

* * *

Непокорные космы дождя, заплетенные как
растаманские дреды, и сорвана крышка с бульвара,
ты прозрачна, ты вся, будто римская сучка, в сосках,
на промокшей футболке грустит о тебе Че Гевара.

Не грусти, команданте, еще Алигьери в дыму,
круг за кругом спускается на карусельных оленях,
я тебя обниму, потому что ее обниму,
и похожа любовь на протертые джинсы в коленях.

Вспоминается Крым, сухпайковый, припрятанный страх,
собирали кизил и все время молчали о чем-то,
голышом загорали на пляже в песочных часах,
окруженные морем и птичьим стеклом горизонта.

И под нами песок шевелился, и вниз уходя,
устилал бытие на другой стороне мирозданья:
там скрипит карусель, и пылают часы из дождя,
я служу в Луна-парке твоим комиссаром катанья.

2008

* * *

Мише Гоффайзену

Четвёртый Крым, кизиловый на слух,
привыкший отвоёвывать прохладу,
проснёшься в полдень и покличешь слуг:
«Подайте яду мне, подайте яду…»
И вот уже несут обедать на двоих,
коньяк копытом бьёт в стеклянной фляге.
«Зело отравлен?» – спрашиваешь их.
«Проверено», – ответствуют бедняги.
Припомнишь, как вчера, татарке молодой
целуя абрикосовую спину,
шептал: «Ты вся – моя.
Крым тоже нынче – мой,
и даже Гоголь – мой наполовину…»
Седой поэт, семитские черты,
винтажный «мерс», тревожная работа,
шептал: «Я счастлив, дурочка, а ты –
мне о любви рассказываешь что-то…»

2009

ИЗ ПЕРЕХВАЧЕННОГО ПИСЬМА

Крымские твои сумерки, узник пансионата –
в красных и фиолетовых буковках от муската.
У Партенитской пристани – ветрено и скалисто,
некому переписывать книгу о Монте-Кристо.
Море чихает в сумерках контрабандистской лодкой,
и Аю-Даг с похмелья цепью гремит короткой.
Скрылась луна в серебряном шлеме мотоциклиста:
некому переписывать книгу о Монте-Кристо.
Знаешь, не все мы умерли или умом поехали –
нас заманили в сумерки дудочкою ореховой,
мы опускались в адские, брошенные котельные,
и совершали подвиги маленькие, постельные.
Местные долгожители нас называли крысами,
и полегли от ящура в небо под кипарисами.
Пишем тебе, последнему брату, однополчанину:
«Не перепутай в сумерках – золото и молчание,
обороняй вселенную в светлой своей нелепости,
у Партенитской пристани,
возле Кастельской крепости…»

2004

* * *

Корицей – укоризненно, лавровым
листом – высокопарно, чесноком,
лукавым луком, редкостным уловом,
из Партенита – птичьим молоком:
так пахнет август, королевский ужин,
в мечтах коньячных – кофе на плите,
и старый Крым, чей краешек надкушен –
любовью, ясен перец, в темноте.
Пусть Аю-Даг во сне идёт к пророку,
а ветер – гонит волны в марш-броске,
читает Грина, сочиняет хокку
и переводит стрелки на песке.

2004

АППАНСИОНАТА

Море хрустит леденцой за щеками,
режется в покер, и похер ему –
похолодание в Старом Крыму:
вечером море топили щенками –
не дочитали в детстве «Му-му».
Вот санаторий писателей в море,
старых какателей пансионат:
чайки и чай, симпатичный юннат
(катер заправлен в штаны), и Оноре,
даже Бальзак, уже не виноват,
даже бальзам, привезённый из Риги,
не окупает любовной интриги –
кончился калия перманганат.
Вечером – время воды и травы,
вечером – время гниёт с головы,
мёртвый хирург продолжает лечить,
можно услышать – нельзя различить,
хрупая снегом, вгрызаясь в хурму –
море, которое в Старом Крыму.

1992

* * *

Мой милый друг! Такая ночь в Крыму,
что я – не сторож сердцу своему.
Рай переполнен. Небеса провисли,
ночую в перевёрнутой арбе,
и если перед сном приходят мысли,
то как заснуть при мысли о тебе?
Такая ночь токайского разлива,
сквозь щели в потолке, неторопливо
струится и густеет, августев.
Так нежно пахнут звёздные глубины
подмышками твоими голубыми;
уже, наполовину опустев,
к речной воде, на корточках, с откосов –
сползает сад – шершав и абрикосов!
В консервной банке – плавает звезда.
О, женщина – сожжённое огниво:
так тяжело, так страшно, так счастливо!
И жить всегда – так мало, как всегда.

1991